Очень много текста.
На террасе роскошной старинной дачи статской советницы Марьи Ивановны
Лангер стояли дочь Марьи Ивановны — Надя и сынок известного московского
коммерсанта Иван Гаврилович.
Вечер был великолепный. Будь я мастер описывать природу, я описал бы и
луну, которая ласково глядела из-за тучек и обливала своим хорошим светом
лес, дачу, Надино личико… Описал бы и тихий шепот деревьев, и песни
соловья, и чуть слышный плеск фонтанчика… Надя стояла, опершись коленом о
край кресла и держась рукой за перила. Глаза ее, томные, бархатные,
глубокие, глядели неподвижно в темную зеленую чащу… На бледном, освещенном
луной личике играли темные топи — пятнышки: это румянец… Иван Гаврилович
стоял позади нее и нервно, дрожащей рукой пощипывал свою жидкую бородку.
Когда ему надоедало щипать бородку, он начинал поглаживать и трепать другой
рукой свое высокое, некрасивое жабо. Иван Гаврилович некрасив. Он похож на
свою маменьку, напоминающую собой деревенскую кухарку. Лоб у него маленький,
узенький, точно приплюснутый; нос вздернутый, тупой, с заметной выемкой
вместо горбины, волос щетиной. Глаза его, маленькие, узкие, точно у молодого
котенка, вопросительно глядели на Надю.
— Вы извините меня, — говорил он, заикаясь, судорожно вздыхая и
повторяясь, — извините меня, что я рассказываю вам… про свои чувства… Но
я вас так полюбил, что даже не знаю, в своем ли я уме нахожусь, или нет… В
груди моей такие чувства к вам, что и выразить этого невозможно! Я, Надежда
Петровна, как только вас увидал, так сразу и втюрился, полюбил то есть. Вы
извините меня, конечно, но… ведь… (Пауза.) Приятная нонче природа!
— Да… Погода великолепная…
— И при такой самой природе как приятно, знаете ли-с, любить такую
приятную особу, как вы… Но я несчастлив!
Иван Гаврилович вздохнул и дернул себя за бородку.
— Очень несчастлив-с! Я вас люблю, страдаю, а… вы? Нешто вы можете
чувствовать ко мне чувства? Вы образованная, ученая… все
по-благородному… А я? Я купеческого звания и… больше ничего! Как есть
ничего! Денег-то много, но что толку с тех денег, если нет настоящего
счастья? Без счастья с этими самыми деньгами одно только окаянство да…
пустоцвет. Ешь хорошо, ну… пешком не ходишь… пустая жизнь… Надежда
Петровна!
— Ну?
— Ни… ничего-с! Я хотел, собственно говоря, вас побеспокоить…
— Что вам?
— Можете ли вы меня любить? (Пауза.) Я предлагал вашей маменьке…
мамаше то есть, свое сердце и руку относительно вас, и оне сказали, что все
от вас зависит… Вы можете, говорит, и без родительской воли… Как вы мне
ответите?
Надя молчала. Она взглянула в темную зеленую чащу, где еле-еле
обрисовывались стволы и узорчатая листва… Ее занимали движущиеся черные
тени от деревьев, которые слегка покачивались от ветерка своими верхушками.
Молчание ее душило Ивана Гавриловича. На глазах его выступили слезы. Он
страдал. «Ну что — ежели она откажет?» — думалось ему, и эта невеселая дума
морозом резала по его широкой спине…
— Сделайте милость, Надежда Петровна, — проговорил он, — не терзайте
мою душу… Ведь я, ежели лезу к вам, то от любви… Потому… (Пауза.)
Ежели… (Пауза.) Ежели вы не ответите мне, то хоть умирай.
Надя повернула свое лицо к Ивану Гавриловичу и улыбнулась… Она
протянула ему свою руку и заговорила голосом, который прозвучал в ушах
московского коммерсанта песнью сирены:
— Очень вам благодарна, Иван Гаврилович… Я уже давно знаю, что вы
меня любите, и знаю, как вы любите… Но я… я… Я вас тоже люблю, Жан…
Вас нельзя не полюбить за ваше доброе сердце, за вашу преданность…
Иван Гаврилович раскрыл широко рот, засмеялся и, счастливый, провел
себя ладонью по лицу: не сон ли, мол?
— Я знаю, что если я выйду за вас замуж, — продолжала Надя, — то я буду
самая счастливая… Но знаете что, Иван Гаврилович? Подождите немножко
ответа… Ответить положительно сейчас я не могу… Я должна этот шаг
обдумать хорошенько… Подумать надо… Потерпите немного.
— А долго ждать?
— Нет, немного… День, много два…
— Это можно-с…
— Вы сейчас уедете, а ответ я дам письмом… Уезжайте сейчас домой, а я
пойду думать… Прощайте… Через день…
Надя протянула руку. Иван Гаврилович схватил ее и поцеловал. Надя
кивнула головой, поцеловала воздух, спорхнула с крыльца и исчезла… Иван
Гаврилович постоял минуты две-три, подумал и отправился через маленький
цветник и рощу к своим лошадям, которые стояли на просеке. Он раскис и
ослабел от счастья, точно его целый день продержали в горячей ванне… Он
шел и смеялся от счастья.
— Трофим! — разбудил он спавшего кучера. — Вставай! Едем! На чай пять
желтеньких! Понял? Ха-ха!
Между тем Надя прошмыгнула сквозь все комнаты на другую террасу,
спустилась с этой террасы и, пробираясь сквозь деревья, кусты и кустики,
побежала на другую просеку. На этой просеке ожидал ее друг ее детства,
молодой человек лет двадцати шести, барон Владимир Штраль. Штраль —
миленький толстенький немец-карапузик, с уже заметной плешью на голове. Он в
этом году кончил курс в университете, едет в свое харьковское именье и
пришел в последний раз, проститься… Он был слегка пьян и, полулежа на
скамье, насвистывал «Стрелочка».
Надя подбежала к нему и, тяжело дышащая, утомленная бегом, повисла на
его шее. Звонко хохоча и теребя его за шею, за волосы и воротник, она
осыпала его жирное, потное лицо поцелуями…
— Я тебя уже целый час жду, — сказал барон, обнимая ее за талию…
— Ну что — здоров?
— Здоров…
— Едешь завтра?
— Еду…
— Противный… Возвратишься скоро?
— Не знаю…
Барон поцеловал Надю в щеку и ссадил ее с колен на скамью.
— Ну, будет целоваться, — сказала Надя. — После… Впереди еще много
времени. Теперь потолкуем о деле. (Пауза.) Ты, Воля, подумал?
— Подумал…
— Ну что ж, как? Когда… свадьба?
Барон поморщился.
— Ты опять о том же! — сказал он. — Ведь я тебе еще вчера дал…
положительный ответ… Ни о какой свадьбе не может быть и речи! Я тебе еще
вчера сказал… Зачем заводить разговор о том, что уже тысячу раз было
пересказано?..
— Но, Воля, должны наши отношения чем-нибудь кончиться! Как ты это не
поймешь? Ведь должны?
— Должны, но не свадьбой… Ты, Nadine, повторяю я в сотый раз, наивна,
как трехлетнее дитя… Наивность к лицу хорошеньким женщинам, но не в данном
случае, душа моя…
— Не хочешь жениться, значит! Не хочешь? Ты говори прямо, бессовестная
твоя душа, говори прямо: не хочешь?
— Не хочу… С какой стати я буду себе портить карьеру? Я люблю тебя,
но ведь ты сгубишь меня, если я на тебе женюсь… Ты мне не дашь ни
состояния, ни имени… Женитьба должна, мой друг, быть половиной карьеры, а
ты… Плакать нечего… Надо рассуждать здраво… Браки по любви никогда не
бывают счастливы и оканчиваются обыкновенно пуфом…
— Лжешь… Ты лжешь! Вот что!
— Женись, а потом с голоду умирай… Нищих плоди… Рассуждать нужно…
— А отчего ты тогда не рассуждал… помнишь? Ты тогда дал мне честное
слово, что ты на мне женишься… Ведь дал?
— Дал… Но теперь изменились мои планы… Ведь ты не выйдешь за
бедного человека? Зачем же ты заставляешь меня жениться на бедной? Я не имею
желания поступить с собой по-свински. У меня есть будущее, за которое я
должен ответить пред своею совестью.
Надя утерла платком глаза и вдруг неожиданно, нечаянно бросилась опять
на шею к православному немцу. Она припала к нему и принялась осыпать его
лицо поцелуями.
— Женись! — залепетала она. — Женись, голубчик! Ведь я люблю тебя! Ведь
я жить без тебя не могу, моя прелесть! Ты меня убьешь, если расстанешься со
мной! Женишься? Да?
Немец подумал и решительным тоном сказал:
— Не могу! Любовь хорошая вещь, но на этом свете она не прежде всего…
— Так не хочешь?
— Нет… Не могу…
— Не хочешь? Верно, что не хочешь?
— Не могу, Nadine!
— Подлец, негодяй… нот что! Мошенник! Немчура! Я тебя терпеть не
могу, ненавижу, презираю! Ты гадок! Я тебя и не любила никогда! Если я в тот
вечер и поддалась тебе, то только потому, что считала тебя честным
человеком, думала, что ты женишься на мне… Я тебя и тогда терпеть не
могла! Хотела выйти за тебя, потому что ты барон и богач!
Надя замахала руками и, отступив на несколько шагов от Штраля, пустила
в него еще несколько колкостей и отправилась домой… «Напрасно я ходила
сейчас к нему, — думала она, идя домой. — Ведь знала же я, что он не захочет
жениться? Вот негодяй! Дура была я в тот вечер! Не поддайся я ему тогда,
теперь бы не было надобности унижаться перед этой… немчурой».
Придя во двор дачи, Надя не пошла в комнаты. Она походила по двору и
остановилась у одного слабо освещенного окна. Окно это выходило из комнаты,
в которой обитала на летнем положении молодая, только что выпущенная из
консерватории, первая скрипка, Митя Гусев. Надя начала глядеть в окно. Митя,
плечистый, курчавый блондин, недурной собой, был дома. Он без сюртука и
жилетки лежал на кровати и читал роман. Надя постояла, подумала и постучала
в окно. Первая скрипка подняла голову.
— Кто там?
— Это я, Дмитрий Иваныч… Отворите-ка окно на минутку!..
Митя быстро надел сюртук и отворил окно.
— Идите сюда… Лезьте ко мне… — сказала Надя.
Митя показался на окне и через секунду был уже . возле Нади.
— Что вам угодно?
— Пойдемте! — сказала Надя и взяла Митю под руку.
— Вот что, Дмитрий Иваныч, — сказала она. — Не пишите мне, голубчик,
любовных писем! Пожалуйста, не пишите! Не любите меня и не говорите мне, что
вы меня любите!
Слезы сверкнули на глазах Нади и полились струей по щекам, по рукам…
Слезы были самые настоящие, горючие, крупные…
— Не любите меня, Дмитрий! Не играйте для меня на скрипке! Я гадкая,
противная, нехорошая… Я такая, которую нужно презирать, ненавидеть,
бить…
Надя зарыдала и положила свою головку на грудь Мити.
— И я самая гадкая, и мысли мои гадкие, и сердце…
Митя растерялся, забормотал какую-то ерунду и поцеловал Надю в
голову…
— Вы добрый, хороший… Я, честное слово, люблю вас… Ну, а вы не
любите меня! Я люблю больше всего на свете деньги, наряды, коляски… Я
умираю, когда думаю, что у меня нет денег… Я мерзкая, эгоистка… Не
любите, душечка, Дмитрий Иваныч! Не пишите мне писем! Я выхожу замуж… за
Гаврилыча… Видите — какая я! А вы еще… любите меня! Прощайте! Я вас буду
любить и замужем… Прощай, Митя!
Надя быстро обняла Гусева, быстро поцеловала его в шею и побежала к
воротам.
Придя к себе в комнату, Надя села за стол и, горько плача, написала
следующее письмо: «Дорогой Иван Гаврилыч! Я ваша. Я вас люблю и хочу быть
вашей женою… Ваша Н.»
Письмо было запечатано и сдано горничной для отправки по адресу.
«Завтра… что-нибудь привезет…» — подумала Надя и глубоко вздохнула.
Этот вздох был финалом ее плача. Посидев немного у окна и успокоившись,
Надя быстро разделась, и ровно в полночь дорогое пуховое одеяло, с вышивками
и вензелями, уже грело спящее, изредка вздрагивающее тело молодой,
хорошенькой, развратной гадины.
В полночь Иван Гаврилович шагал у себя по кабинету и мечтал вслух.
В кабинете сидели его родители и слушали его мечтания… Они радовались
и были счастливы за счастливого сына…
— Девица-то она хорошая, благородная, — говорил отец. — Советника дочь,
да и красавица. Одна только беда: фамилия у нее немецкая! Подумают люди, что
ты на немке женился..